Режиссер «Хождения по мукам» Худяков: Мы обречены на просмотры и сравнения
02.11.2016
Через год, в ноябре 2017-го, наша страна отметит столетие Октябрьской революции и точки поворота на новый исторический путь. Одной из кинопремьер к этому событию станет экранизация трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», которую снимает Константин Худяков. Часть жизни русских интеллигентов проходит в Петрограде, поэтому сейчас актеры Юлия Снигирь, Анна Чиповская, Светлана Ходченкова, Павел Трубинер, Леонид Бичевин и другие работают на берегах Невы, где режиссер картины дал эксклюзивное интервью Федеральному агентству новостей.

— Константин Павлович, мы застали вас прямо перед съемкой очередной сцены. Расскажите, на каком этапе сейчас ведутся съемки, много ли успели отснять?

— Из всех нужных нам смен отсняты всего-навсего десять, но зато все в Петербурге, и очень важная часть картины. Наши основные героини Катя и Даша живут здесь, их любимые, а после и мужья — Рощин и Телегин — тоже «петербургского розлива».

Мы лишь немного «цепляем» мирную нормальную жизнь. Ее и в романе не очень много, и в нашем сценарии, который является не хрестоматийной иллюстрацией к роману, а скорее картиной по мотивам.

— Вы же знаете, что русский читатель болезненно становится зрителем и всегда критикует кино по любимым книгам. Не шокируете аудиторию своим прочтением Толстого?

— Я сам не очень люблю бесшабашное разгуляйство по поводу классики, так что у нас его не будет. Голый никто не бегает у нас, Рощин не стреляется, Катя не наркоманка, но какие-то «андеграундные моменты» существуют. Что касается нашей интерпретации… Мне кажется, что роман — это мощная, классная, но все-таки беллетристика, а для сценария его пришлось уплотнить. Он же огромный: три толстенных книги, и все они должны поместиться в 12 серий. Сценарий писала мой любимый автор Лена Райская. Мы с ней сделали предыдущую картину «Однажды в Ростове», и благодаря ее сценарию я за эту картину получил «Нику». Там 24 серии, но говорят, если посмотреть первые три, то потом ночью не уснуть — затягивает. Я так хвастаюсь для того, чтобы похвалить Лену Райскую. Мы с ней обсуждали сценарий очень тщательно, решали, чего хочется, чего не очень, на чем акцентироваться, на чем — нет. И вышел такой текст в итоге, который я каждый раз с радостью открываю. Он вменяем, кинематографичен, в нем нет разговоров досужих: они все сюжетно-характерны, они все работают на персонажа и на ситуацию. Это не значит, что у Толстого было плохо, а мы сделали хорошо. Писатель мог остановить сцену в любой момент, и от диалога перейти в область размышлений по этому поводу. «И в это время Телегин подумал…» Я бы не хотел снимать так, чтобы в этот момент возник закадровый голос и вкрадчиво рассказал, о чем думал герой, пока тот просто таращил бы глаза на камеру. Мне кажется, это плохое кино. Это режиссерская беспомощность и неспособность выразить то, что ты хочешь, поэтому тебе нужна «разъясниловка».

У нас очень много насыщенных диалогов, потому что в то время, которое описывает Толстой, кое-что изменилось во взаимоотношениях людей. Главным глаголом стал глагол «успеть», потому как завтра могло не быть собеседника. Я хочу сейчас, прямо сегодня все рассказать и даже, может быть, извиниться. Вперед! Для меня беседа становится очень содержательной. Я пытаюсь охватить большее пространство и успеть это сделать как можно скорее. Станиславский в данном случае немного отодвигается со своим «я вам сказал, а вы это приняли, подумали, потом только ответили». Нет времени. Для меня это почти Пекинская опера: говорим чуть ли не одновременно. Мне неважно, что скажет мой собеседник, потому что это два монолога.

— У вас всего 12 серий, вы расскажете историю всей трилогии или только «Сестер»?

— Мы рассматривали с драматургом это произведение как цельное произведение, нам было интересно рассказать историю наших героев от точки до точки. Что за «хождение по мукам»? Это попытки встроиться в новую жизнь. Попытки быть в соответствии с тем временем, которое сейчас на дворе. Как выяснилось, это было очень тяжело. Тем более, что все усугублено революцией, гражданской войной, а и одно, и другое является самым страшным состоянием для человека. Нет революции без крови, а стало быть, нет революции справедливой. Брат убивает брата, отец идет на сына и так далее…

Гражданская война — война, в которой погибло огромное количество замечательных людей, генофонд в стране был сильно сокращен. Эти два катализатора исторической эпохи так взбодрили само человеческое существование, что независимо от сословий, материального положения наши герои вынуждены были принять какие-то решения — как жить дальше. Поиск этого решения — и есть содержание романа. Потому бросить в середине этот рассказ мне казалось неверно, хотя сам Толстой оставляет нам открытый финал и предлагает нам задуматься о том, как герои живут дальше. Но наш опыт подсказывает, что мы можем достроить какую-то картину этих существований. Да, герои найдут друг друга и будет предполагаться счастливая жизнь... Но… мы знаем историю уже не романтическую, не литературную, а историю настоящую, и мы понимаем, чем могла закончиться жизнь для бывшего белого офицера и его семьи; что могли бы подумать об офицере Телегине, который был недавно разночинцем, потом стал белым, потом красным… А если кто уцелеет до 41 года, едва ли уцелеет после него… Такая у нас история.

— Каких сравнений с текстом Толстого ожидаете?

— Мы обречены на просмотры и на сравнение, но — не обижая нашего зрителя — это сравнение не с книгой, а с двумя экранизациями. Одно поколение более пожилых людей помнит первую экранизацию Рошаля конца 50-х, а другие помнят экранизацию Ордынского 70-х. Должен сказать, что ни та, ни другая сейчас для просмотра не очень годятся. Вообще, кино — скоропортящийся продукт, а эти две экранизации — тем более. Они не то чтобы неудачны, но сделаны на том языке, который был очень точен для того времени, но не прочитается сегодня. Это прочтение уже не может удовлетворить сегодняшнего зрителя. Наивно думать, что мы научились снимать кино, а зритель при этом не научился его смотреть. То, что сегодня мы называем «диджитал восприятием», еще не так давно воспринималось, как дыра в рассказе, и поэтому этот переход от точки до точки мои коллеги и драматурги выстилали очень тщательно. Сейчас зрителя это коробит, он не понимает, зачем ему это говорят и показывают. «Мне и так понятно. Я уже приплыл, а мне рассказывают, как я должен грести, смотреть по курсу!»

— Материал у вас серьезный, две экранизации позади — тоже ощутимый тыл, а вот актеры молодые и современные. Справляются с ролями?

— Взял бы других, если бы этим не удавалось. Кино вещь жестокая, и она занимается отжимом: остаются только те, кто умеют что-то делать лучше, чем другие. Меня часто обвиняли в том, что я снимаю звезд. Я скажу, почему я это делаю: они могут сделать то, что я прошу. Мне с ними комфортно. Методология такая (и сейчас я не хвастаюсь), что я делаю их соучастниками своего кино. Я пытаюсь рассказать жизнь, которую они проживают, а они участвуют в этом, подхватывают мою идею и идут со мной. А если не подхватывают — я пытаюсь понять, чего бы они хотели бы сами. На этом мы выстраиваем взаимоотношения и понимаем, как себя вести персонажам. Такая система обеспечивает не просто взаимопонимание на площадке, но и уровень воплощения. Они что-то делают, я им как бы подставляю зеркало, а они в него смотрят и понимают, что я имею в виду.

— Вы сейчас превратили наш Академический переулок в дореволюционную улочку, заметенную снегом. Трудно найти места для съемок, не измененные временем?

— Да, трудно обойти этот момент… Как известно, весь винтаж растворяется, он неповторим. Трудно сделать слепок. Даже рачительным хозяевам непросто держать такую махину в том виде, в котором она была 100-150 лет тому назад. Многие вещи утрачены, многое испорчено, что-то осталось, но не в очень потребном виде (и сложность в том, что кино это высвечивает сразу). Тем не менее, основа столь мощная и неповторимая, что город — это важная часть в нашем фильме. Мы ищем для съемок не «открыточные» виды, а те места, которые казались бы сохранившими свое… качество. Вход в квартиру Смоковниковых, например — это у нас подъезд института Лесгафта. Кто бы мог предположить, что там найдется такое место красоты необыкновенной: дверь, вынесенная за пределы стен, оформленная стеклянными боковинами! Здесь, в Академическом переулке, я нашел ворота 1800 какого-то года, оставшиеся нетронутыми, плюс к этому брусчатка — так все, меня теперь оттуда не вытащить! Мне очень дороги такие детали.

Скажу хамство, но… мне не нравится Париж. Я как будто иду по нему и перебираю открытки. Он растаскан на картинки, там нет интимной жизни, таинства. Это не встреча с женщиной, которая тебе нравится и тебя волнует, это поход в женскую баню, который тебе совершенно не интересен.

— Значит, Петербург — это в вашем видении женщина с вуалью?

— Да, незнакомка, если хотите, постоянная загадка и… чтоб москвичи не слышали — тут есть более симпатичный уровень людей, нет агрессивности. Да, век всех попортил сильно, но агрессивность здесь в разы меньше. Есть какое-то спокойствие людей, которые знают, ради чего они живут и существуют. Какой-то академизм здесь безумно симпатичен. Впрочем, роман заставляет рассказывать не про то, как мне тут комфортно работать, а про то, как неуютно было героям после революции.

— К слову о революции — ваш фильм анонсируется к показу ровно ее к столетнему юбилею. Волнительно?

— Мне как-то даже неловко, что я замешан в таком грандиозном событии…