На Кузнечной площади, угол Кузнечного и Марата, стояла церковь. Она и
сейчас там стоит, выделяясь желтым и белым среди закопченных бурых  домов.
Уже много лет в ней находится Музей Арктики и Антарктики, о  чем  извещает
малочисленных посетителей лепная надпись на фронтоне. В  зале  под  сводом
висит самолет-разведчик Р-5 знаменитого некогда полярного  летчика  Бориса
Чухновского, в стеклянных стеллажах - модели шхуны  капитана  Седова  "Св.
Фока" и прославленного ледокола "Красин", и прочие  экспонаты:  документы,
фотографии и чучела всякой полярной живности. А в северном  приделе  можно
увидеть черную многослойную палатку с белой надписью по  низенькой  крыше:
"С.С.С.Р."; а по другому скату: "Северный полюс-1".
     Это подлинная палатка, в которой шесть месяцев дрейфовала на плавучей
льдине первая советская экспедиция к полюсу. В три маленькие  иллюминатора
видна неярко освещенная внутренность  палатки:  нары,  закинутые  меховыми
шкурами, радиостанция, столик, примус, полка с книгами. Вот здесь и жила и
работала легендарная четверка папанинцев.
     А рядом с палаткой, в витрине, выставлены их  личные  вещи  -  ручка,
унты, блокнот, - среди  которых  почетное  место  занимает  маузер  самого
Папанина, висящий на тонком ремешке рядом  со  своей  деревянной  кобурой,
украшенной серебряной дарственной пластинкой.
     С этой вот палаткой и с этим маузером связана  одна  характерная  для
эпохи история.
     Дело в том, что Иван Папанин был ведь не просто  начальником  научной
экспедиции. Сам-то он был мужик простой  и  незамысловатый,  комиссарского
сословия, и занимал ответственнейший пост начальника Главсевморпути. И  на
льдине, затерянной в полярной ночи за тысячи миль от СССР, он  осуществлял
идейно-политическое  руководство  всеми  сторонами  жизни  и  деятельности
остальных трех интеллигентов, лично отвечая, как испытанный  и  облеченный
доверием партии коммунист, за все, что происходило на Северном полюсе.
     Теперь давайте учтем,  какой  на  дворе  стоял  год,  когда  они  там
прославляли советский строй на Северном полюсе. А год стоял как раз  1937.
И здесь требовалась особая бдительность и политическая зрелость.  Коварный
враг внедрялся в любые ряды вплоть до ветеранов революции  и  командования
Красной Армии, так что за моржей с белыми  медведями  ручаться  и  подавно
нельзя было, не говоря уж об ученых-полярниках. Тем  более  что  самолеты,
доставив экспедицию, улетели, и  никакой  связи  с  Большой  Землей  с  ее
руководящими и карающими органами не было, кроме радио.
     А радистом СП-1 был знаменитейший тогда Эрнст Кренкель, в  неписанной
табели о рангах - коротковолновик мира N_1.  Подменять  его  было  некому,
исправность и ремонт рации лежали на нем  же,  -  можно  себе  представить
ответственность и постоянное нервное напряжение. Скиснет рация  -  и  хана
полярному подвигу.
     К  чести  его,   радиосвязь   была   безукоризненной,   невзирая   на
разнообразнейшие  сверхпоганые  метеоусловия.  Достоинства  Кренкеля   как
радиста и полярника были выше всяческих похвал.
     Но имели у него, к сожалению, и два  недостатка.  Во-первых,  он  был
немец, а во-вторых, беспартийный. В сорок первом году,  конечно,  эти  два
недостатка могли бы  с  лихвой  перевесить  любой  букет  достоинств,  но,
повторяем, это был всего лишь тридцать седьмой год, а  радист  он  был  уж
больно хороший, и человек добродушный и выдержанный.  Хотя  и  в  37  году
вполне можно  было  пострадать,  причем,  как  мы  сейчас  увидим,  иногда
совершенно неожиданным образом.
     Кренкель  четырежды  в  сутки  выходил  на  связь,  передавал  данные
метеорологических и гидрологических наблюдений и принимал приказы  Москвы.
А вот приказы были различного рода. Как диктовала политическая ситуация.
     В  стране  шли  процессы.  Разоблачались  империалистические  шпионы.
Проводились показательные суды. И вся страна негодовала в едином порыве, и
так далее.
     А советская  дрейфующая  полярная  станция  "Северный  полюс-1"  была
частью  социалистического  общества.   И,   несмотря   на   географическую
удаленность, оставаться в стороне от политических бурь никак,  разумеется,
не  могла.  Даже  на  льдине  советские  люди  должны  были  возглавляться
партийной  организацией.  Минимальное  количество  членов   для   создания
партячейки - три человека. И такая ячейка на льдине была! Это имело особое
политическое значение. И секретарем партячейки был, конечно, сам Папанин.
     В эту низовую парторганизацию с  неукоснительным  порядком  поступала
закрытая  политическая  информация  -  только  до  сведения   коммунистов.
Беспартийный Кренкель принимал эти сообщения,  ставил  гриф  "секретно"  и
вручал парторгу Папанину.
     А закрытую информацию надлежало обсуждать на закрытых  партсобраниях.
Папанин объявлял закрытое партсобрание - присутствовать могли только члены
партии. Остальным надо было освободить помещение.
     Остальные - это был Кренкель.
     Помещение же на Северном полюсе имело только одно, площадью  в  шесть
квадратных метров, в чем и может удостовериться каждый, прочитав  в  музее
табличку на палатке. Недоверчивый может измерить палатку сантиметром.
     Реагировать на партийные сообщения следовало оперативно, чем скорей -
тем себе же лучше. Буран не буран, мороз не мороз, а  политика  ЦК  ВКП(б)
превыше всего.
     И вот  Кренкель,  проклиная  все,  рысил  по  снегу  вокруг  палатки,
заглядывая в иллюминаторы - скоро ли они там кончат. Он тер варежкой нос и
щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на  циферблате,  и
про себя, возможно даже, говорил разные  слова  про  партию  и  ее  мудрую
политику.
     Они там сидели на нарах, выслушивали сообщение, выступали по  очереди
со своим мнением, заносили его в  протокол,  вырабатывали  решение  насчет
очередных врагов народа, голосовали, и составляли текст  своего  обращения
на материк. А в конце, как положено, пели стоя "Интернационал".
     Спев "Интернационал", Папанин разрешал Кренкелю войти, вручал ему это
закрытое партийное сообщение, и Кренкель передавал его по рации.
     Только человек гигантской выдержки и с чисто немецким  безоговорочным
уважением к  любым  правилам  и  инструкциям  мог  вынести  полгода  этого
измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода Кренкель
чуть не каждый Божий день бегал петушком в ледяном мраке  вокруг  палатки.
Он подпрыгивал, приседал, и мечтал, что он хотел бы сделать  с  Папаниным,
когда все это кончится.  Ловля  белого  медведя  на  живца  была  наиболее
гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению.
     Через неделю умный Кренкель  подал  заявление  в  партию.  В  каковом
приеме ему Папаниным было  отказано  по  той  же  причине,  по  какой  ему
надлежало являться немцем. Не понять это мог  только  политически  наивный
человек, абсолютно не вникший в доктрины пролетарского интернационализма и
единства партии и народа. Беспартийный немец Кренкель иллюстрировал  собою
на Северном полюсе многонациональную дружбу советского народа и  нерушимую
монолитность блока коммунистов и беспартийных. Так что все было продумано.
     И беспартийный немец Кренкель кротко вламывал, как лошадь, потому как
метель - не метель, ураган -  не  ураган,  научные  исследования  можно  и
отложить, - а вот без радиосвязи остаться никак невозможно.  От  дежурства
же по готовке пищи  и  уборке  помещения  его  также,  конечно,  никто  не
освобождал.
     Папанин, с другой стороны, на льдине немного скучал. А чем дальше - -
тем больше скучал. Научных наблюдений он не вел, пищи, как  начальник,  не
готовил, - он руководил. И еще проводил  политинформации.  Политинформации
приходили так.
     Кренкель принимал по радио последние известия, аккуратно  переписывал
их и вручал Папанину. Папанин брал листок  в  руки  и  простым  доходчивым
языком пересказывал  остальным  его  содержание.  Излишне  упоминать,  что
Кренкелю   полагалось   в   обязательном   порядке    присутствовать    на
политинформациях.  Более  того,  как  беспартийному,  а  следовательно   -
политически менее зрелому, чем остальные,  ему  рекомендовалось  проявлять
большую,  чем  товарищам-коммунистам,  активность,   и   вести   конспект.
Конспекты потом Папанин проверял, и если было записано слишком кратко  или
неразборчиво - велел переписать.
     Политинформации проводились  ежедневно.  Этим  деятельность  Папанина
исчерпывалась.  Но  поскольку  командир   не   должен   допускать,   чтобы
подчиненные наблюдали его праздным,  а  уронить  свой  престиж,  занимаясь
всякой ерундой, он не мог,  то  после  политинформации  он  чистил  личное
оружие. Это занятие в данной последовательно служило, как  он  справедливо
рассудил, как раз к укреплению его командирского и партийного авторитета и
лучшему пониманию политического момента и линии партии.
     Он расстилал на столике  тряпочку,  доставал  из  кобуры  маузер,  из
кобурного пенала вынимал отверточку,  ежик,  ветошку,  масленку,  разбирал
свою 7,63 мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал, щелкал, вставлял
обойму на место  и  вешал  маузер  обратно  на  стойку  палатки,  на  свой
специальный гвоздик. После чего успокоенно ложился спать. Этот  ежедневный
процесс приобрел род  некоего  милитаристского  онанизма,  он  наслаждался
сердцем и отдыхал душой, овладевая своей десятизарядкой,  и  на  лице  его
появлялось совершенное удовлетворение.
     Постепенно он усложнял процесс  чистки  маузера,  стремясь  превзойти
самого себя и добиться немыслимого мастерства. Он собирал его на время,  в
темноте, с завязанными глазами, на ощупь за спиной, и даже одной рукой.
     Кренкель, натура вообще миролюбивая, возненавидел  этот  маузер,  как
кот ненавидит прищепку на хвосте. Он мечтал  утопить  его  в  проруби,  но
хорошо  представлял,  какую  политическую  окраску  могут  придать  такому
поступку.   И   под   радостное   щелканье    затвора    продолжал    свое
политинформационное чистописание.
     ...Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол "Красин" снял отважных
исследователей с залитого волнами обломка, Кренкель педантично радировал в
эфир свое последнее  сообщение  об  окончании  экспедиции;  и,  окруженные
восхищением и заботой  экипажа,  извещенные  о  высоких  правительственных
наградах  -  всем  четверым  дали  Героя  Советского  Союза!  -  полярники
потихоньку поехали в Ленинград.
     В  пути  степень  их  занятости  несколько  поменялась.  Гидролог   с
метеорологом  писали  научные  отчеты,  Кренкель  же  предавался  сладкому
ничегонеделанью. А  Папанин  по-прежнему  чистил  свой  маузер.  За  шесть
месяцев  зимовки,   когда   у   любого   нормального   человека   нервишки
подсаживаются, это рукоблудие  приобрело  у  него  характер  маниакального
психоза.
     Кренкель смотрел на  маузер,  сдерживая  дыхание.  Больше  всего  ему
хотелось стащить незаметно  какой-нибудь  винтик  и  поглядеть,  как  Иван
Дмитриевич  рехнется,  не  отходя  от  своей  тряпочки,  когда  маузер  не
соберется. Но это было невозможно: в 38 году такое могло быть расценено не
иначе как политическая  диверсия  -  умышленная  порча  оружия  начальника
экспедиции  и  секретаря  парторганизации.  Десять  лет  лагерей  Кренкелю
представлялись чрезмерной платой за удовольствие.
     Он подошел к вопросу  с  другой  стороны.  Зайдя  к  Папанину  в  его
обязательное оружейное время, перед сном, он  с  ним  заговорил,  отвлекая
внимание, - и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок,
взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
     Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем.
     Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав  маузер,  он
обнаружил деталь, которую не вставил на  место.  Он  разобрал  его  вновь,
собрал с повышенным тщанием - но деталь все равно оставалась лишней!
     Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера,  медленно  сходя  с
ума.  Необъяснимая  головоломка  сокрушала  его  сознание.  Он  опоздал  к
завтраку. Все время он проводил  в  каюте.  И  даже  на  встрече-беседе  с
экипажем,  рассказывая  об  экспедиции,  вдруг  сделал  паузу  и  впал   в
сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.
     В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак. Он собирал  его  в
темноте и собирал его на счет.  Из-за  его  двери  доносилось  непрерывное
металлическое щелканье, как будто там  с  лихорадочной  скоростью  работал
какой-то странный агрегат.
     Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу.
Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан "Красина" -  водкой.  Команда
сочувственно вздыхала - вот каковы нервные перегрузки у полярников!
     В последнюю ночь  Кренкель  услышал  глухой  удар  в  переборку.  Это
отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
     Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в  белых  кальсонах
сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки  его  с  непостижимой
ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями  маузера.  Запавшие  глаза
светились. Он тихо подвывал.
     - Иван Дмитриевич, - с неловкостью сказал Кренкель, - не  волнуйтесь.
Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну - морская подначка, знаете...
     Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.
     Бесконечные  пять  минут  Папанин  осознавал  услышанное.   Потом   с
пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на  место
встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь
каюты.
     Команда услышала,  как  на  "Красине"  заревела  сирена.  Ревела  она
почему-то откуда-то из глубины  надстройки,  и  тембр  имела  непривычный,
чужой.
     Кренкель долго и  безуспешно  извинялся.  Команда  хохотала.  Папанин
скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям,  но
теперь покарать шутника представлялось затруднительным  -  сам  же  о  нем
прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только  посмеются  над  Папаниным
же.
     Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку;
что обошлось последнего дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий
вкус к коллективным зимовкам и вообще став  слегка  мизантропом,  страстно
при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И
за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он
так и не смог. Папанин, будучи одним  из  начальников  всего  арктического
хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
     Сам же Папанин, однако,  резко  излечился  от  ненормальной  интимной
нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый  маузер  просто  видеть
больше не мог - слишком тяжелые переживания были  с  ним  связаны.  И  как
только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан
в Ленинграде Музей Арктики  и  Антарктики,  пожертвовал  туда  в  качестве
ценного экспоната свой маузер, где он пребывает  в  полной  исправности  и
поныне, в соседстве с небольшой черной палаткой.

У влюбленных условия всегда были трудные -  не  было  жилплощади,  не
было  денег,  не  было  красивых  вещей   и   романтических   путешествий;
презервативы,  правда,  были,  но  не  было  книг   по   культуре   секса,
разъясняющих, как их правильно использовать. Но все как-то устраивалось.
     Некоторые однако всех трудностей и препятствий вынести  не  могли,  и
иногда кончали с собой. У самоубийц условия тоже были трудные  -  не  было
револьверов и патронов, не было ядов, часто веревок не было, не  говоря  о
спокойной обстановке. Но тоже все как-то устраивались.
     И вот двое несчастных влюбленных никак  не  могли  устроиться.  Такие
невзрачненькие, славные, с большой возвышенной  любовью.  С  ней  родители
воспитательную работу проводили: что  сопляк,  голодранец,  неумеха,  сиди
дома под замком, чтоб в подол не нагуляла.  Его  норовили  просто  пороть:
нашел хворую замарашку, жизнь  себе  калечить,  пусть  дурь-то  повылетит.
Деться некуда, не на  что,  никаких  просветов  и  перспектив:  нормальный
трагизм юных душ. Ленинград, как известно, не Таити, бананом  под  пальмой
не проживешь.
     Целуются они в подъездах, читают  книги  о  любви  и  ходят  в  кино,
держась за руки. И тут им в эти неокрепшие руки попадает  биография,  чтоб
ей сгореть, дочери Маркса Женни, как они с мужем-марксистом Полем Лафаргом
вместе покончили с собой.
     Вот упав на взрыхленную ниву марксистского воспитания,  это  зерно  и
дало, видимо, свой зловредный росток. Ничего  себе  перышко  свалилось  на
хилую спинку верблюда. Они ведь с детского сада усвоили, что марксизм есть
не догма, а руководство к действию. Это тебе не Ромео и Джульетта. Монахов
советская власть повывела, аптекарей тоже крепко прижала, и ждать милостей
от природы им не приходится: куда за сочувствием обратишься?..
     А у нее была знакомая санитарка. И она обратилась к ней, но тайну  не
раскрыла. Просто  попросила  достать  сильных  снотворных  таблеток  -  от
бессонницы... И подробно выспросила: а сколько надо, чтоб покрепче  спать?
а сколько предельно можно? а если больше? а сколько уже ни в  коем  случае
нельзя, что, и вообще не проснуться можно, умереть?
     Санитарка отнекивается, берет с нее страшное обещание, что не выдаст,
и приносит в конце концов таблетки. Пакетик запечатан  розовой  бандеролью
со  штампом,  и  над  латинской  прописью  черная  этикетка   с   черепом:
"Осторожно! Яд!".  Сильнодействующее  средство,  значит:  нормальная  доза
полтаблетки, от двух даже буйный шизофреник заснет, а больше  четырех  уже
очень опасно.
     И тогда он договорился со знакомым из общаги, чтоб побыть день в  его
комнате, когда все на работу уйдут. Утром уломали  вахтершу,  подарили  ей
коробку конфет, и когда еще трое  из  комнаты  ушли  на  работу,  знакомый
оставил их с ключом, велев удалиться до четырех.
     Остались они вдвоем. Зажгли свечу, выпили бутылку шампанского,  съели
торт и килограмм апельсинов: венчальная трапеза. Долго писали предсмертное
письмо, где всем прощали. И легли в постель.
     А потом  вскрыли  пакетик,  разделили  таблетки  по  десять  каждому,
приняли и легли обратно. Обнялись и закрыли глаза. И стали  ждать  вечного
забвения.
     Снотворное действовало медленно. Перевозбудились. Но постепенно стали
тихо и сладко засыпать.
     От сна отвлекало только  металлическое  ощущение  в  желудке.  Возник
холодок по телу, выступил пот. Кольнуло в животе,  там  появились  спазмы;
забурчало. Крутить стало в животе, нет уже мочи терпеть.
     Он, стиснув зубы, признается: "Мне выйти надо на минуту".  Она:  "Мне
тоже". Они одеваются, сдерживая поспешность,  и  шагают  к  двери.  И  тут
выясняется кошмарная вещь. Потому что дверь они,  разумеется,  закрыли.  А
ключ, приняв яд, выкинули  в  форточку.  Чтобы  уже  в  последний  миг  не
передумать, не выйти за помощью малодушно. А этаж - четвертый.
     Они шепотом кряхтят, не глядя друг на друга. Сна ни  в  одном  глазу.
Кишки поют, скрипят и рычат на последнем пределе. Он пытается  дубасить  в
дверь, но везде тихо и пусто: обезопасились от помощи и помех!
     Если им и раньше жизнь была не мила, то сейчас  они  и  умирать  тоже
больше не хотели, потому что хотели  они  только  одного  -  в  сортир.  И
любовь, и смерть, конечно, прекрасны, но все это  ерунда  по  сравнению  с
туалетом в необходимый момент.
     Шипя и поухивая  пытается  он  подковырнуть  как-то  замок,  выломать
дверь, но силенок  уже  нет,  а  в  брюхе  наяривает  адский  оркестр  под
давлением десять атмосфер.  Убийца-санитарка  проявила  предусмотрительную
гуманность - снабдила их хорошим слабительным.
     Глупости это, что смерть страшна. Фармацевтика  в  союзе  с  природой
способны устроить такое, перед чем смерть покажется пикником на взморье.
     Придя с работы и не достучавшись,  хозяева  открыли  запасным  ключом
комендантши. И выпали обратно в коридор. Вы не  пытались  войти  в  туалет
колхозного автовокзала после ярмарки?
     Две голубые тени беззвучно лепетали об отравлении. Скорая  с  разгону
закатила им промывание и увезла вместе с пакетиком из-под яда, взятым  для
анализа оставшихся крупинок. По результатам анализа врачи, с характерным и
неизменным цинизмом, разумеется, бессердечно гоготали;  чего  нельзя  было
сказать о гостеприимных хозяевах комнаты.
     Так высокая кульминация  и  низменная  развязка  завершили  отношения
злосчастной пары: разбежались. Его  потом  дважды  ловил  знакомец  и  бил
морду; а она, напротив, подружилась с санитаркой.