Полтора столетия назад спор между ними сотрясал русское общество. Отголоски этого спора мы помним из школьного курса литературы… знаменитое письмо Белинского Гоголю: «проповедник кнута», «апостол невежества». Казалось бы, дела давно минувших дней — но нет, и в наше время в России гремят всё те же споры, в другом формате — но всё о том же. Кто же прав? И что же именно случилось тогда, почти 170 лет назад?
Размышляет доктор филологических наук Владимир Воропаев.

Арена

Сороковые годы XIX века. Непростое время для России. С одной стороны, бурно развиваются науки и искусства, совершенствуются законы, тридцать лет уже как мир, война с Наполеоном становится историей. С другой — закручиваются гайки, государь Николай Первый, потрясенный восстанием декабристов, не намерен поощрять политические и идейные вольности.
Но вольнодумство все равно тихой сапой распространяется в русском образованном обществе. Все больше людей теряют веру в Бога и соблюдают православные традиции лишь для вида, чтобы «не нарываться». Все больше людей с восхищением смотрят на Запад, видя в нем образец переустройства русской жизни.

Еще действует крепостное право — хотя оно распространяется только на крестьян помещичьих, государственные уже по-тихому отпущены на волю, но все, и в том числе сам император, убеж­дены, что крепостное право — это зло и с ним надо что-то делать.

Уже нет ни Пушкина, ни Лермонтова. Уже скончался преподобный Серафим Саровский, уже развивается традиция старчества — прежде всего в Оптиной пустыни. Уже идет полемика западников и славянофилов. Уже есть пресса, как «левая», так и «правая». Еще не началась Крымская война. Еще молоды и мало кому известны Лев Толстой и Федор Достоевский.

Участники схватки

Николай Васильевич Гоголь. К середине 40-х годов XIX века — известнейший русский писатель, уже написаны и опубликованы основные его «хиты» — «Ревизор», «Мертвые души», «Тарас Бульба», «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Петербургские повести»… Один из немногих тогдашних русских писателей, кто не просто сохранил веру в Бога, но и был глубоко воцерковлен.

По свидетельству современников, Гоголь еже­дневно читал по главе из Евангелия, апостольских посланий и Ветхого Завета, а также житие святого, память которого празднуется Церковью в этот день. Кроме молитв утренних и вечерних, которые ежедневно читают все православные христиане, он прочитывал еще и малое повечерие. Читал он и святоотеческие творения (по-церковнославянски, русских переводов тогда еще не было). Причем не просто читал, но постоянно делал выписки.

В 1848 году Гоголь совершил паломническую поездку на Святую Землю, в Иерусалим (в то время это было весьма трудное путешествие), посещал русские монастыри — Оптину пустынь, Троице-Сергиеву лавру, мечтал поехать на Афон и вообще неоднократно изъявлял желание принять монашеский постриг. Но в монахи его не постригли. Впоследствии преподобный Варсонофий Оптинский писал: «Неизвестно, заходил ли раньше у Гоголя с батюшкой Макарием разговор о монашестве, неизвестно, предлагал ли ему старец поступить в монастырь. Очень возможно, что батюшка Макарий и не звал его, видя, что он не понесет трудностей нашей жизни».
При этом человек он был тонкий, ранимый, с обостренными чувствами, близко к сердцу воспринимал всё происходящее с ним. Жил скудно, от причитающейся ему доли наследства отказался в пользу матери и сестер, не имел своего дома, жил или на съемных квартирах, или у друзей. Он постоянно помогал нуждающимся студентам, а после смерти в 1852 году от него остались только книги, одежда да около сорока рублей денег.

Виссарион Григорьевич Белинский. Осново­по­лож­ник русской литературной критики. Иван Тургенев называл Белинского «центральной натурой эпохи». Это был подлинный властитель дум.

По убеждениям своим был не просто западником, а западником в максимальной степени. Ненавидел самодержавие, ненавидел Православную Церковь (кстати, он внук священника). Ему принадлежат слова о «маратовской» (Выражение самого Белинского, который имел в виду одного из вождей революционной Франции Жана-Поля Марата, идеолога революционного террора. — Ред.) любви к человечеству: «чтобы сделать счастливою часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную» (это его высказывание цитируют философы Н. А. Бердяев и А. Ф. Лосев). Трудно сказать, был ли он полностью атеистом (хотя Достоевский его именно атеистом и называл), но уж антиклерикалом-то он был точно. В 1830 году Белинский писал матери: «Маменька, Вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам <…> Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел <…> Я пошел по такому отделению, которое требует, чтобы иметь познание и толк во всех изящных искусствах. И потому я прошу Вас уволить меня от нравоучений такого рода: уверяю Вас, что они будут бесполезны». А в 1845 году в письме к Герцену он писал: «в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут».

Белинский был беззаветно предан русской литературе, она оказалась для него высшей ценностью и святыней. Но, обладая живым умом, он был крайне наивен. К примеру, искренне утверждал, что если бы Христос пришел сейчас, то стал бы социалистом (Христа он, конечно, считал не Богочеловеком, а просто человеком).

При этом глубокого систематического образования он не получил, Петербургский университет, в котором учился, не окончил по болезни. О России судил, видя только столичную жизнь и читая прессу.

Был женат, жил скудно, отличался слабым здоровьем, умер от чахотки (туберкулеза легких) в 1848 году, в 37 лет.

С чего все началось?

В самом начале 1847 года вышла из печати книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», которая произвела в русском образованном обществе впечатление разорвавшейся бомбы. Поэт и литературный критик Степан Шевырев писал: «В течение двух месяцев по выходе книги она составляла любимый, живой предмет всеобщих разговоров. В Москве не было вечерней беседы, разумеется, в тех кругах, куда проникают мысль и литература, где бы не толковали о ней, не раздавались бы жаркие споры, не читались бы из нее отрывки».

У книги были сторонники, но гораздо больше было противников, самым ярким и громким из которых оказался Белинский. 7 февраля 1847 года в журнале «Современник» вышла его рецензия на «Выбранные места…», где он подверг книгу уничтожающей критике. Заканчивается его рецензия словами: «Горе человеку, которого сама природа создала художником, горе ему, если, недовольный своей дорогой, он ринется в чуждый ему путь! На этом новом пути ожидает его неминуемое падение, после которого не всегда бывает возможно возвращение на прежнюю дорогу». И это еще сглаженный цензурой вариант. Как тогда же он писал журналисту Василию Боткину,

«Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться негодованию и бешенству…»
Затем, летом того же года, началась переписка между Белинским и Гоголем — та самая идейная схватка, о которой и речь.

Что такого в этой книге?

«Выбранные места из переписки с друзьями» — не художественная проза, а публицистика, прямое авторское высказывание. Очень трудно одним словом определить ее жанр. Если пользоваться современными аналогиями, это «Живой журнал» или «Фейсбук» писателя.

«Выбранные места из переписки с друзьями» — это композиция из писем, частью адресованных известным людям, а частью — обозначенным лишь инициалами или никак не обозначенным. Письма эти перемежаются эссе и литературоведческими статьями. Вот лишь несколько заголовков из книги: «О лиризме наших поэтов», «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве», «Русский помещик», «Нужно проездиться по России», «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», «Близорукому приятелю», «Страхи и ужасы России», «Чей удел на земле выше». Начинается книга с авторского завещания и завершается эссе «Светлое воскресение».

Содержательно — это попытка проповедовать христианство современникам, причем современникам, весьма от веры далеким. Проповедь Гоголя при этом не абстрактна, это не курс догматического богословия. Главный упор он делает на том, как следует жить по-христиански, будучи тем, кем ты являешься — писателем, чиновником, помещиком и так далее.

К сожалению, «Выбранные места» подверг­лись существенной цензурной правке: пять писем были полностью убраны, в других сделаны купюры и исправления. Гоголь был очень расстроен по этому поводу, в письме к графине Анне Виельгорской он писал: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш». ( Полный вариант книги, без цензурных сокращений и с комментариями, вышел отдельным изданием только в 1990 году в издательстве «Советская Россия». Впрочем, в советское время «Выбранные места…» без купюр включались в академические и некоторые другие собрания сочинений Гоголя. — Ред.)

Гоголь начал работу над «Выбранными местами…» в 1845 году и закончил в 1846-м. Главная его мотивация — напрямую сказать то, что могло бы людям принести духовную пользу и что многие не видели в его художественных произведениях, воспринимая их исключительно как развлекательное чтение. Или, что еще более раздражало Гоголя, как политическую сатиру. Он чувствовал огромную ответственность за все, им написанное, считал себя виноватым в том, что в ком-то из читателей его художественная проза могла породить антигосударственные настроения (отсюда, кстати, фраза из отправленного письма Белинскому: «мы ребенки перед этим веком. Поверьте мне, что и вы, и я виновны равномерно перед ним»). Так что «Выбранные места» — это еще и попытка исправить то, что Гоголь считал своими ошибками.

Реакция публики

Гоголь искренне надеялся, что читатели восторженно примут его книгу. Он даже писал в 1846 году своему издателю Плетневу: «…Она нужна, слишком нужна всем — вот что покамест могу сказать…» Он даже советует Плетневу запасать бумагу для переиздания, которое последует незамедлительно: «Книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор единственная моя дельная книга».

Но все получилось иначе. У книги действительно были сторонники (например, Алексей Хомяков, князь Петр Вяземский, Иван Аксаков и в значительной мере Петр Чаадаев), но гораздо больше было противников. Причем противники были не только из лагеря «западников» (Герцен, Белинский, Грановский, Тургенев, Анненков), но и из «славянофилов» — Сергей Тимофеевич Аксаков, его сын Константин Аксаков. Примечательно, что и русское духовенство встретило книгу Гоголя без какого-либо восторга. Так, архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий, которому Гоголь послал «Выбранные места…», писал о нем в частном письме: «Скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностью: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то, чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет».

Еще более резко отозвался о книге протоиерей Матфей Константиновский, который вскоре станет духовником Гоголя. Его слова не сохранились, но сохранился ответ ему Гоголя, который тот написал 9 мая 1847 года: «Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ Богу».

Откликнулся и святитель Игнатий (Брян­ча­ни­нов), в ту пору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петер­бурга, а впоследствии епископ Кавказский и Черноморский. Он писал о книге: «…она издает из себя и свет, и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано…» И далее он советовал читать не светских авторов, а святых отцов.

Однако в своей книге Гоголь обращался не к воцерковленным христианам, которые готовы читать святых отцов. Он обращался к читателю маловерующему или совсем неверующему (об этом, кстати, он и сам говорил, комментируя в письме к Плетневу отзыв святителя Игнатия). Для него искусство — это незримые ступени к христианству. Он говорил, что если после прочтения книги человек возьмет в руки Евангелие — это и есть высший смысл его творчества.

И действительно, некоторые нецерковные люди именно через «Выбранные места» пришли к Православию. Например, сын немецкого пастора Климент Зедергольм, который сам говорил, что чтение этой книги привело его в Церковь. Есть и другие свидетельства.

В чем же причина такого отношения к книге со стороны столь разных людей: от атеистов и социалистов до православных священнослужителей? Публику возмутило, что светский человек берется за христианскую проповедь, занимается несвойственным ему делом. Один из читателей писал ему: «Вы пренебрегли… и тем, что у нас привыкли видеть человека, говорящего о Христе, в рясе, а не во фраке, и выступили прямо учителем». Князь Петр Вяземский остроумно заметил в одном из своих писем: «…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи».

Естественно, либеральную часть публики возмутило и само содержание проповеди Гоголя — то, что во главу угла он ставит христианство, а не социальный прогресс, что защищает самодержавие, не возвышает свой голос против крепостного права. Как автор художественных произведений Гоголь их еще устраивал, но как консервативный публицист — ни в коем случае. Это воспринималось ими как измена своему таланту.

Впрочем, все отзывы духовенства о книге Гоголя носили частный характер, а вот критика со стороны светского общества была публичной, в газетах и журналах. Гоголя подвергли обструкции, высмеивали, видели в «Выбранных местах» отказ от художественного творчества и, более того, считали помешанным. Мнение о его помешательстве держалось до последних дней жизни писателя.

Дуэль на письмах. Выстрел Белинского

Началось все с письма Гоголя к Белинскому от 20 июня 1847 года (прочитать первое письмо Гоголя, отзыв на рецензию Белинского о «Выбранных местах из переписки с друзьями»), в котором тот, реагируя на его разгромную статью в «Современнике», пытался как-то объясниться. В ответ на это Белинский, будучи на лечении в Германии, в городе Зальцбрунне, 15 июля написал Гоголю ответ (письмо Белинского, ответ на письмо Гоголя). Это и есть то знаменитое письмо, о котором до сих пор рассказывают на школьных уроках литературы.

В этом письме Виссарион Григорьевич в полной мере отдался тому негодованию и бешенству, какие не мог позволить себе в журнальной статье. Даже современному человеку, постоянно наблюдающему в соцсетях споры, почти не отличимые от ругани, тональность письма Белинского может показаться истерической.

«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов» — это еще не самые резкие выражения. Белинский писал, что Гоголь — в лучшем случае душевнобольной, а в худшем — карьерист, надеющийся выслужиться с помощью своей книги и получить место учителя наследника престола. Основная мысль письма: как вы, гениальный художник, написавший «Ревизора» и «Мертвые души», опустились до дифирамбов в адрес Православной Церкви, которая представляет из себя одно сплошное мракобесие! Как вы могли предать свой талант! Единственное, чем вы можете загладить свое преступление, — это немедленно отречься от своей книги!

Нетрудно видеть, что пафос его очень похож на религиозный. Белинский подобен адепту истинной веры, который сурово обличает отступника-еретика. Просто предмет веры тут иной, здесь вера в социальный прогресс и в то, что литература должна служить делу прогресса.
Послав это письмо Гоголю, Белинский, очевидно, поделился с кем-то копией, в результате оно сделалось известным в России, его переписывали друг у друга, обсуждали. Цензура мгновенно его запретила, и этот запрет (действовавший до 1905 года!) объективно оказался, как сказали бы сейчас, идеальным пиар-ходом. Письмо восприняли как «политическое завещание» Белинского. В середине 1850-х годов Иван Аксаков писал родным: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю…»

За чтение и распространение письма можно было поплатиться — как это произошло в 1849 году с молодым Достоевским, который за чтение и «за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского» был приговорен к расстрелу (смертную казнь в последний момент заменили каторгой). Впрочем, большинство людей читали и распространяли это письмо без каких-либо неприятных последствий.

Письмом Белинского восхищались, благодаря этому письму уже со второй половины XIX века возобладал взгляд на Гоголя как на писателя, чье творчество нужно делить на две части. С одной стороны, гоголевские произведения — и прежде всего «Ревизор» и «Мертвые души» — истолковывались как политическая сатира, направленная на свержение самодержавия, с другой — утверждалось мнение, будто вследствие изменившегося у писателя в конце жизни мировоззрения он вступил в противоречие со своим гением. А уже в XX веке Ленин назвал письмо Белинского «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати» — и это мнение стало в советское время официальным, единственно допустимым, на нем строилось школьное преподавание Гоголя. Даже в наши дни можно столкнуться с таким подходом школьных учителей литературы: они учат так, как их научили в юности.

Дуэль на письмах. Выстрел Гоголя

Гоголь был глубоко потрясен письмом Белинского — причем не только его содержанием, но и тональностью, несправедливостью упреков. Он сразу же написал ему подробнейший ответ, где обстоятельно, по пунктам, разобрал все утверждения Белинского и привел свои возражения. Написал… но, вместо того чтобы отправить, разорвал письмо в клочки, которые, однако же, не выбросил, а аккуратно сложил в пакет (неотправленный черновик второго письма Гоголя). Вместо этого письма он 10 августа написал и отправил другое, короткое и сдержанное, которое демократически настроенная публика сочла жалким оправданием (второе письмо Гоголя). Действительно, там есть такие выражения, как «Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды», «мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, по тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками», «Точно так же, как я упустил из виду современные дела и множество вещей, которые следовало сообразить, точно таким же образом упустили и вы» — и это было воспринято как капитуляция Гоголя.

Почему же Гоголь не стал отправлять свое первое письмо? Потому что знал, что Белинский тяжело болен, фактически умирает, и не захотел его, находящегося в таком состоянии, расстраивать. При всех своих идейных разногласиях с Белинским он видел в нем живого человека, искреннего, порывистого, впечатлительного. Момент для спора по существу был явно неподходящий. Возможно, то второе, «жалкое» (по мнению многих) письмо он сознательно написал в таком ключе — чтобы успокоить «неистового Виссариона», погасить его гнев: ведь на пороге смерти совсем о другом следует думать. Так что в их эпистолярной дуэли Гоголь, можно так сказать, сделал выстрел в воздух.

Тем не менее свое первое письмо Гоголь не сжег — как сжигал он рукописи, которые, по его мнению, никто не должен был увидеть. Возникает, конечно, вопрос: а рвать-то зачем? Почему просто нельзя было сохранить эти листы до поры до времени? Здесь мы можем лишь строить предположения. Возможно, Гоголь разодрал письмо в эмоциональном порыве, но затем успокоился и решил, что совсем уж уничтожать его не надо.

Дальнейшая судьба этого письма напоминает детективный роман. Первый биограф Гоголя, Пантелеймон Кулиш, писал в 1854 году: «…когда <был> отпечатан шкаф Гоголя в Москве, в нем собраны были лоскутки изорванной рукописи. Эти лоскутки вложены были в пакетец и надписаны рукою Шевырева: “Клочки чего-то изорванного”. Во время пребывания своего в Васильевке он как-то прозевал этот пакетец, и теперь он вручен мне сестрами поэта. Я соединяю клочки, и что же оказывается? Это ответ Белинскому на его оскорбительное письмо. Целые фразы этого ответа вошли в авторскую исповедь, но много в нем есть такого, что и не вошло туда, а это многое — прекрасно!» Фрагменты этого письма были впервые опубликованы Кулишем (с неточностями) в 1856 году в «Записках о жизни Н. В. Гоголя…»

Из клочков нужно было сложить целиком письмо, и задача оказалась нетривиальной. Это сложнее, чем собрать пазл — ведь не факт, что все клочки сохранились, поэтому при сборке возможны лакуны и ошибки. Сейчас наиболее правильный и полный вариант прочтения письма Гоголя опубликован в 17-томном Полном собрании сочинений и писем Гоголя (Изд-во Московской Патриархии, 2009–2010).

Оригинал же письма Гоголя, те самые клочки, хранится в Российской государственной библиотеке, но когда и как он туда попал, достоверно установить пока не удалось. Между прочим, именно эти клочки и являются единственным доказательством, что знаменитое письмо Белинского — не подделка. Ведь оригинала его не сохранилось, есть лишь множество переписанных от руки копий, и все эти копии хоть чем-то, да отличаются друг от друга, переписчики где-то ошибались, где-то добавляли что-то от себя, и поэтому сказать, каков же был исходный текст, практически невозможно.

Суть письма

Начинает Гоголь с того, что призывает Белинского одуматься и оставаться именно литературным критиком, а не политическим публицистом. «Зачем вам было переменять раз выбранную, мирную дорогу? Что могло быть прекраснее, как показывать читателям красоты в твореньях наших писателей, возвышать их душу и силы до пониманья всего прекрасного, наслаждаться трепетом пробужденного в них сочувствия и таким образом прекрасно действовать на их души? Дорога эта привела бы вас к примиренью с жизнью, дорога эта заставила бы вас благословлять всё в природе. Что до политических событий, само собою умирилось бы общество, если бы примиренье было в духе тех, которые имеют влияние на общество. А теперь уста ваши дышат желчью и ненавистью. <…>

Как же с вашим односторонним, пылким, как порох, умом, уже вспыхивающим прежде, чем еще успели узнать, что истина, как вам не потеряться? Вы сгорите, как свечка, и других сожжете».
Затем он отвечает Белинскому на личные обвинения, причем отвечает «асимметрично» — не брызжа слюной, не ругаясь. «Вам следовало поудержаться клеймить меня теми обидными подозрениями, какими я бы не имел духа запятнать последнего мерзавца. Это вам нужно бы вспомнить. Вы извиняете себя гневным расположением духа. Но как же в гневном расположении духа вы решаетесь говорить о таких важных предметах и не видите, что вас ослепляет гневный ум и отнимает спокойствие».

А вот дальше уже начинается разговор по существу, о самом главном, что разделяет Белинского и Гоголя — об отношении к вере, к Православной Церкви, о жизненных приоритетах. «Вы отделяете Церковь и Ее пастырей от Христианства, ту самую Церковь, тех самых пастырей, которые мученическою своею смертью запечатлели истину всякого слова Христова, которые тысячами гибли под ножами и мечами убийц, молясь о них, и наконец утомили самих палачей, так что победители упали к ногам побежденных, и весь мир исповедал Христа. И этих самых Пастырей, этих мучеников Епископов, вынесших на плечах святыню Церкви, вы хотите отделить от Христа, называя их несправедливыми истолкователями Христа. Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущества и грабить тех, которые нажили себе состояние?»

«Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите, как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда так красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую землю. Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге, и который делится последней копейкой с бедным и Богом, терпит горькую нужду, о которой знает каждый из нас, чтобы иметь возможность принести усердное подаяние Богу».

Есть в письме и фразы, которые могли бы показаться Белинскому обидными, если бы он их прочитал. К примеру, «Нельзя, получа легкое журнальное образование, судить о таких предметах. Нужно для этого изучить историю Церкви. Нужно сызнова прочитать с размышленьем всю историю человечества в источниках, а не в нынешних легких брошюрках, написанных… Бог весть кем. Эти поверхностные энциклопедические сведения разбрасывают ум, а не сосредоточивают его», «Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях легкими журнальными статейками…», «Какими данными вы можете удостоверить, что знаете общество? Где ваши средства к тому? Показали ли вы где-нибудь в сочиненьях своих, что вы глубокий ведатель души человека?».

Говоря о политическом устройстве России, Гоголь вовсе его не идеализирует, но вновь повторяет сказанное в «Выбранных местах…»: никакого толку от политических реформ не будет, если люди не опомнятся, не вернутся к христианской жизни. «Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? <…> Как же не образоваться посреди такой разладицы ворам и всевозможным плутням и несправедливостям, когда всякий видит, что везде завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе запасти потеплей квартирку?»

Так Гоголь отвечает на все стержневые моменты письма Белинского, показывая легковесность, несостоятельность его мировосприятия, отсутствие достаточных знаний и жизненного опыта, чтобы судить о религии, политике и обществе.

Кто же победил?

С точки зрения либеральной русской интеллигенции XIX века прав, естественно, Белинский. Даже будь неотправленное письмо Гоголя тогда обнародовано, вряд ли оно убедило бы тех, кто воспринял идеи социального прогресса как высшую истину. Спор по существу, с вдумчивой оценкой аргументов, с разбором фактов, возможен лишь между непредубежденными собеседниками.

Но если смотреть на спор Белинского и Гоголя с позиций сегодняшнего дня, зная, что случилось в последующие полтора столетия, то, по моему мнению, прав именно Гоголь. Прав в том, что высшим приоритетом для человека должен быть Христос, а не социальный прогресс. Мы видим плоды такого прогресса, соединенного с безбожием, видим, как безбожие опустошало и опустошает человеческие души, видим, что корень большинства наших нынешних проблем не в политико-экономических обстоятельствах, а именно в этом — в эрозии духа. Можно говорить, что Гоголь был не во всем прав (да он и сам не настаивал на своей полной правоте по любому пункту), можно предполагать, что какие-то вещи он воспринимал слишком идеализированно, но он был прав в главном — в иерархии ценностей.

Но это — моя позиция, а другие могут считать иначе. Среди нынешних властителей дум мы видим как наследников Гоголя, так и наследников Белинского, видим консерваторов и либералов, глубоко верующих людей и антиклерикалов, сторонников глобализма и приверженцев «особого пути» России. Поэтому спор между Гоголем и Белинским не окончен. Он — уже в других декорациях — длится до сих пор.

Один из первых новомучеников о Гоголе

В 1903 году на панихиде по Гоголю протоиерей Иоанн Восторгов (ставший впоследствии новомучеником) сказал: «Вот писатель, у которого сознание ответственности пред высшею правдою за его литературное слово дошло до такой степени напряженности, так глубоко охватило все его существо, что для многих казалось какою-то душевною болезнью, чем-то необычным, непонятным, ненормальным. Это был писатель и человек, который правду свою и правду жизни и миропонимания проверял только правдою Христовой. Да, отрадно воздать молитвенное поминовение пред Богом и славу пред людьми такому именно писателю в наш век господства растленного слова, — писателю, который выполнил завет апостола: слово ваше да будет солию растворено. И много в его писаниях этой силы, предохраняющей мысль от разложения и гниения, делающей пищу духовную удобоприемлемой и легко усвояемой… Такие творцы по своему значению в истории слова подобны святым отцам в Православии: они поддерживают благочестные и чистые литературные предания».