Ирина Павлова

Начиная смотреть сериал «Анна Каренина» (про который я уже знала, что сценарий был слеплен из сюжетных мотивов Толстого и Вересаева), я думала: как хорошо, что Шекспир убил Принца Датского холостым и бездетным, и что Розенкранц и Гильденстерн мертвы, и некому  пересказать  «своими словами» всё, написанное автором.
Потому что ну никак у меня поначалу не укладывались в голове эти два дядечки – старательно состаренный Вронский и плебейского вида Сергей Каренин - бывший «маленький Фаунтлерой».
Впрочем, к Вронскому я быстро привыкла, к Сергею Каренину  – так и не смогла.
Но я сразу не полюбила эту Анну.
Вовсе не потому, за что ее проклинали в соцсетях: не за облик и голос актрисы Елизаветы Боярской, а за то, о чем так пеклись всегда Толстой, Чехов, Станиславский, Немирович: за «верный тон». Потому что тон с самого начала, как мне показалось,  был взят явно неверный.
Нет, вовсе не интонационное обытовление и не речевое осовременивание меня смущало и раздражало.
Буквально с самого начала я поняла, что режиссер Анну не любит. Хоть и пытается это скрыть, но скрыть не получается. А таков уж «закон природы»: зритель любит или не любит то, что любит или не любит автор. В данном случае – автор фильма.
Карен Шахназаров совершил самоубийственный эксперимент, потому что каждый зритель, смотрящий фильм – смотрит в точности,  как та самая толстовская светская публика, для которой условности – это и есть главное; которая судачит о чужой жизни и чужом несчастье,  когда-то попадая в болевые точки,  но чаще их не видя, не понимая,  и обсуждая малозначимые пустяки.
В частности, обсуждая голос и манеры актрисы, да еще – военную, вересаевскую часть сюжета.
А ведь художника следует судить «по законам им самим над собою признанным». То есть, принимать предлагаемые тут правила игры: старый Вронский рассказывает взрослому Сереже историю, которой Сережа не знал. Главное, чтобы и сам автор фильма этим правилам строго следовал. А строго соблюсти правила у авторов  не получается, ибо вряд ли Вронский знал, к примеру, содержание разговоров Анны с Долли, с Карениным, да и еще многого не знал и знать не мог из того, что мы видим на экране. И это приходится либо «прощать» создателям фильма, либо над ними смеяться.
А мне вот смешны все причитания по поводу соответствия фильма роману, которого большинство причитающих не помнят, если вообще читали. Лично меня этот вопрос  мало занимает. Когда мне нужен Толстой – я беру с полки книгу, и читаю, а не включаю телевизор.
К толстовскому роману я возвращалась в жизни несколько раз. Впервые, еще в школе, читала его именно как сюжет о большой и настоящей любви, в раздражении промахивая громадные куски размышлений Лёвина. Потом  наоборот, Лёвин меня занимал куда больше, чем Анна, которая где-то с конца первой трети романа становилась мне всё более неприятна. И, наконец, однажды я прочла всё с одинаковым вниманием. И вдруг поняла, что, в сущности, Толстой написал совершенно библейскую историю грехопадения и его последствий, а вовсе не привычную нам по фильмам и школьным урокам литературы «историю раскрепощения женщины и протеста против условностей».
И поэтому толстовская героиня в первых главах романа выписана как абсолютно идеальная женщина. Добрая, искренняя, честная, не лукавая.  Совсем без двойного дна. Спокойная.  И потому всеми любимая и уважаемая. Любая другая сумела бы в своих драматических обстоятельствах «устроиться». А такая «устраиваться» не хотела и не умела. Не выносила лжи и притворства.
И потому, «преступив», стала как Адам после грехопадения – «порченая»: злая, раздражительная, ревнивая. Причем, «испортилась» сразу и вся. Настолько, что у Толстого в романе и у Шахназарова в фильме – и больше ни у кого – любит всем сердцем ребенка от первого брака (рожденного, когда она была «хорошая»), и не может полюбить ребенка от страстно любимого мужчины. Настолько не может, что заводит себе «ребенка-заместителя», английскую девочку.
О чем ей открыто говорит Вронский.
Правда, 30 лет спустя, и сам он себе найдет точно такого же «ребенка-заместителя»: китайскую девочку.
И вот те, кто сегодня размахивают, как жупелом, фильмом Зархи и его героями, ответьте: можно ли было такое представить себе в том фильме, у того Вронского и у той Анны?
Про всех остальных сто миллионов кинематографических и театральных Анн я просто молчу: там и вообще-то про второго ребенка Анны и его судьбу постарались забыть как можно скорее…
Но, как выяснилось, все находятся во власти хрестоматий, и всем надо, чтобы было «как в прошлый раз». А все экранизации сразу нам показывают «испорченную женщину».
Просто, у каждой эпохи свои представления о «порче».
Вот и Анна у Шахназарова-Боярской «порченная» сразу. Такая, какой толстовская Анна стала лишь «после».
Эта Анна совсем не страдает от обрушившегося на нее счастья-несчастья: любви. Не борется с этим чувством, отдаваясь ему сразу и целиком. А раз нет боли по утрате покоя и чистоты – то всё остальное сводится лишь к одному: к пресловутому «отрицанию условностей».
Но сериал, меж тем, затягивает.
И всё, что вначале раздражало и злило, постепенно раскрывалось и убеждало. Например, то, что никто тут не соответствует словесным характеристикам. И Каренин – вовсе не «злая машина», а человек удивительно честный, всё понимающий  и хороший. И светский хлыщ Вронский внезапно оказывается благородным  и беззащитным человеком. И легкомысленный обормот Стива  – умницей, человеком тонкой души. И вот всем этим прекрасным людям Анна Аркадьевна постоянно причиняет ужасную боль.
Причиняет всё более осознанно и жестоко – с каждым новым эпизодом. И я понимаю зрителей, которым не хочется расставаться с привычным образом Анны – жертвы светского общества. Но помочь ничем не могу. Потому что зритель – в том числе, и просвещенный, совершенно отвык от понятия «режиссерская тонкость».  И не желает вникать в нюансы.
Вот Каренин говорит Стиве ужасную вещь: «Все смотрят на меня и ожидают чего-то… еще немного и мне не выдержать этого потока презрения». Ловушка, из которой не выбраться: куда ни кинь – ему всё равно презрения не избежать; будь он хоть сто раз святой и ни в чем не виноватый,  всё равно в чужих глазах он – либо мучитель, либо человек без чести. И выбранный им с помощью Лидии Ивановны выход – самый разумный, хоть и жестокий: оставить всё как есть.
И кстати, должна напомнить: в романе Каренин женился на юной Анне и не по страсти, и не по расчету. А именно, как человек чести, которого вынудили жениться на барышне, которую он, якобы, скомпрометировал. И женился, и любит, и не попрекает. Попрекает как раз она, своей потраченной на него молодостью.
Вот Вронский,  человек открытый и бесхитростный,  для которого мазохистская идея «самонаказания» Анны» – вещь совершенно непонятная, а потом, чуть позже, ему так же точно  будет непонятно, за что она всё время наказывает и казнит его самого…
Удивительное дело: ни в одной другой экранизации не было так очевидно, что эти двое совершенно не созданы дуг для друга. Что даже если нафантазировать себе брак Анны с Вронским сразу – без Каренина, прямо из княжон Облонских, то трагедии всё равно не миновать… «Зачем она меня ставит в такое положение?» – это ключевой вопрос, и ответа на него у Вронского нет и не будет никогда. Ему никогда не понять что такое – в омут головой. И никогда не понять – зачем. Зачем ей хочется провоцировать окружающих, зачем испытывать его «на прочность», зачем вообще вся эта её демонстративность?
Впервые перед нами Вронский, всё время чувствующий себя виноватым – просто за то, что он такой, а не иной. За то, что обыкновенный, что слово «любить» для него не синоним слову «терзать», что первая пылкость его чувства потихоньку переходит в спокойную привязанность к этой женщине, за то, что её собственная страсть причиняет ей не радость, а боль. Он, простой и не слишком глубокий, не может соответствовать безумной высоте её требований…
А ей мало мучить себя, она еще испытывает постоянную потребность мучить его, и этого ему тоже понять не дано.  Слишком уж отчаянную женщину играет Боярская, слишком безоглядную, совсем не приспособленную для тихой супружеской привязанности.
В сущности, она играет Кармен. Но, боюсь, что во второй части романа Толстой и писал кого-то, похожего на Кармен...
«Если бы ты любил, как я! Если бы ты мучился, как я!» – кричит она Вронскому, и даже в разум не берет, что не может он – как она. Может – но по-другому.
Единственный, кто ее по-настоящему понимает, это не Вронский и даже не кроткая Долли, а только брат, знающий ее с детства. И именно Стива ничуть не удивлен её истерикой, а спокойно требует: «Анна, да уйми же ты своих демонов!».
Вронский прямо на наших глазах из веселого, живого молодого человека превращается в унылого, измученного  и задавленного жизнью. И с этим очень корреспондирует старый Вронский из «вересаевской части сюжета», которого тянет в Пекин, который с чувством произносит слова «покой», «мир» и «тишина»…
В названии другого толстовского романа «Война и миръ» – это вовсе не «война и мирная жизнь». Это «война – и мир людей». Твёрдый знак решал всё и объяснял всё. Новый фильм  – именно что про «войну и миръ», и неизвестно еще, где страшнее.
А ведь в фильме есть и "заместитель Анны": помните, в военном сюжете - полубезумная женщина, которая уж третью неделю возит по станциям труп мужа на телеге, но расстаться с уже охваченными тленом останками она не в состоянии...
Шахназаров – первый из экранизаторов, который так жесток к Анне. Куда более жесток, чем даже пресловутое светское общество.  Поэтому-то  происходящее с ней  делается всё нестерпимее. Совершенно невыносимо смотреть, как Анна буквально скатывается в безумие, терзая всех вокруг, и Вронского первого.  Дело даже не столько в отсутствии всякой ее снисходительности к «мужским игрушкам», которые так нравятся Вронскому (и Каренину!),  а в том, что там, где раньше на первом месте для нее стояло «он» – сейчас неизменно оказывается «я». Она становится просто груба и бестактна, становится похожа на Хари из «Соляриса», не способную находиться отдельно, но и не способную хоть секунду не  мучить его. Эта фурия сведет с ума кого угодно – ведь она его уже практически ненавидит!
Вот этот безжалостный взгляд со стороны – он, конечно, же, не взгляд Вронского, а взгляд создателя фильма.
И потому всё меньше остается пространства для понимания её и сочувствия ей. И задолго до того, как иссякнет терпение Вронского, иссякает терпение зрителя.
Но, право же, откройте роман. Просто вчитайтесь, и вы увидите, как и в романе Анна постепенно становится всё более и более ненавистна автору романа!
Потому что она разрушает всё, с чем соприкасается. Включая себя самое.
…Когда старый Вронский в фильме произносит «Она не отпускает меня уже 30 лет», я немедленно понимаю, что в конце он обязательно погибнет. И, скорее всего, это будет самоубийство – пусть и завуалированное… Живая жить не давала – и мертвая не дает.
Карен Шахназаров снял очень страшный и очень смелый фильм. В котором  многое  оказалось просто непОнятым.
Да, там удалось далеко не всё. К примеру, самая серьезная неудача фильма, на мой взгляд  – Сергей Каренин, скучный резонер, единственная функция которого в сюжете – спрашивать «а что было дальше?».
Но таких убедительных актерских удач как Каренин (Виталий Кищенко), как Стива (Иван Колесников), как Вронский (Максим Матвеев) – я, пожалуй, не припомню со времен вполне хрестоматийной экранизации «Идиота».
А работа Елизаветы Боярской – пусть не с самого начала, но с эпизода родов и до финала – мощный художественный анализ. Я бы даже сказала  – жестокий диагноз, поставленный актрисой героине. Для этого нужны были не только талант и мастерство, но и мужество.
Вот, пишу сейчас, и сама чувствую себя отчасти Карениной, которая понимает, что людям, твердо настроенным против, почти невозможно объяснить, почему только так, и никак иначе. И тем самым предоставляю всем, кто со мной не согласен, полную свободу для привычных трактовок:  «она боится Шахназарова», «она ничего не понимает», «она ищет черную кошку в черной комнате, где кошки нет».
Ну, что ж: вольному – воля.
https://m.facebook.com/story.php?story_ … 3002086428

Если я угадала то у героя срыв должен быть сильнейший.